— А дальше? — спросил Брудзкайтис.
— Не помню, что-то вроде: “…чума, от заразы которой следует как можно скорей освободиться под страхом того, что иначе земля легко освободится от человечества”.
— Тоже умно. А он случайно не еврей?
— Да достал ты уже со своими евреями! Давайте о другом. Андрей же вот обсудить предлагал…
Андрей уже ничего не хотел.
— Грядут! — сказал неугомонный пророк. — И чтобы посредством Его примирить с собою все, умиротворив чрез Него, кровью Креста Его, и земное, и небесное. Грядет… — он убрал волосы со лба и открыл жалящий, как укус шершня, устрашающий взгляд. — Всем, всяко… Желчь и оцет. Гром.
— Безусловно, — сказал Глейзер. — И то, и другое.
— Жабы с неба.
— Очень.
— Покаяние!
— Весьма…
— Откровение! — подтвердил с трепетом пророк, прижимая к груди сводные таблицы. — Абсолютно. Вы же меня понимаете? Я очень боюсь быть не понятым, — признался он. — Это хуже всего.
— Мы все вас понимаем, — уверил его Глейзер, но когда тот снова ушел в себя, сказал. — Он все время цитирует священное писание.
— И что из этого следует? — спросил Андрей.
Глейзер пожал плечами.
— Да ничего. Просто хоть какая-то общая база.
Они помолчали.
— Это всё город, — сказал вдруг Глейзер. — Обстановка в городе. У нас не хватает сил, чтобы зачистить систему.
— А в безумии Нерона повинен сам Рим? Да?
— Если хотите.
— Нет, не хотим, — сказал Андрей.
— Однако это не мешает системе действовать. Это всегда чревато…
— Охотой на ведьм, — сказал Андрей.
— Звучит как скверная шутка, — сказал Брудзкайтис.
— Тем более скверная, что похожа на правду.
— И в больших масштабах!
— Это уже было. И будет.
— Если не учитывать, что на каждого Цезаря найдется свой Брут.
— А Брут — это мы, — вставил Брудзкайтис.
Повисло кислое молчание.
…Кто-то давил на них сверху; кто-то там, наверху, очень старался и очень хотел выслужиться, ничего не понимая и ни в чем толком не разбираясь. Часть “загрязненных” была признана окончательно безнадежной. Пароксизмы человечности отметены в сторону. Что-то другое поставлено во главу угла. И тысячи — расстреляны… А мелкий саботаж, который они вели — потеря документов, ошибки в чертежах, — был направлен на то, чтобы отсрочить использование неудачного образца “насоса”. Это штука низводила человека до уровня полного кретина, откачивая при этом поволоку — всухую. Они знали, что кто-то хочет доказать, что это единственный выход, что другого нет. И хотели оттянуть ввод в эксплуатацию “насоса” до тех пор, пока не удастся решить проблему. И поэтому обнадеживали в своих отчетах, тянули резину, играли с огнем. Они надеялись. Они были винтиками. Они были никто.
— Прошлое создает будущее, — сказал Глейзер. — Возможно, одна из самых сильных энергий, которая движет человечеством, это энергия заблуждения, — он заерзал в кресле. — Во всяком случае, это осознанный выбор… Между прочим, вы знаете, какие два выражения чаще всего встречаются в “Майн кампф”?
— Какие?
— “Добровольцы” и “добрая воля”. Именно так! И ему удалось вызвать к жизни этих добровольцев. Воля миллионов слилась воедино.
— У нас таких возможностей нет. У нас вообще мало что есть…
— А вот и Палтыш!
Палтыш со значительной степенью трезвости опустился в кресло.
— Я не устоял на ногах и приложился к умывальнику лбом, — сообщил он.
И действительно — сногсшибательная гуля украшала его лоб.
— О каких возможностях вы говорите? Водка еще есть?
— Мы говорим о нас, — сказал Глейзер.
— Ясно, — сказал Палтыш. — Но ведь здесь не может быть разночтений? Давайте лучше выпьем. Я не хочу больше ни о чем думать.
— В другой раз может не получиться, — сказал Андрей.
— Я так не думаю.
— И только потому, Палтыш, что К. вовремя узнал и оказался рядом.
— Ладно, ладно! Хорошо, что же вы предлагаете?
— Да в том-то и дело, что пока ничего! Ясно, что инцидент на площади был организован. Ясно, что начинается охота. Ясно, что с “насосом” мы не успеваем, и тогда погибнут миллионы… Все это ясно. Но… — Глейзер пожал плечами и развел руками, демонстрируя их беспомощность. — Сопротивленцы из нас никудышные.
— А что с девочкой?
— Мне кажется, — сказал Андрей, — она тоже воспитанник “барака”, такого, о котором мы ничего не знаем.
Брудзкайтис хмыкнул.
— Я теперь вообще ни в чем не уверен, — сказал он.
— Она, несомненно, влияла на то, что происходило на площади. Это она их туда стянула.
— Чтобы выбраться?
— Да, именно для этого.
— А где она теперь?
— Может быть, она снова надолго исчезнет. Как тогда, после театра…
— И что нам делать?
На этот последний вопрос никто ответить не мог. Они делали то, что делали.
Андрей, стиснув зубы, уперся лбом в спинку стула. Он очень устал. Он действительно очень устал. Ему хотелось закрыть глаза и обо всем забыть. Он чувствовал себя на удивление лишним человеком в этом неправильном мире. Он — это не он, а только какая-то пустота, преступная и леденящая пустота. Никаких мыслей не осталось в этой пустоте. Он превратился в бескрайний городской пейзаж. Снег кружится и ложится на крыши, и снег лежит по водостокам, и мостовые укрыты старым снегом, и новый валит с небес, и в душе тоже снег, много снега, и холодно, и чего-то не хватает, что-то оттуда вынули и положили вот эту омерзительную глыбу льда, склизкую, огромную, удушающую… никому не нужную и почему-то единственно верную…
— С семью язвами и тельцами! — торжественно сказал пророк. — И конь Блед!
Он сидел на подоконнике, полностью забравшись туда, сидел, подогнув колени и спиной к толстой белой стене. Он говорил, прилипнув носом к стеклу, неудобно выгнув шею. Может быть, он рассказывал им то, что там видел?
— Вот так пройдет эта эпоха, — предрек Глейзер, — а ее многие не заметят. Вы думаете, когда появится “конь Блед”, многие поймут, что происходит? В крайнем случае, кто-нибудь пойдет и застрелится. Тот, кто знает больше всех.
— А может быть, и не застрелится.
— Да. Может быть, он застрелит кого-нибудь другого.
Пророк спустился на землю. Он слегка тряс головой, должно быть, волнение мешало ему. Взгляд его обрел осмысленность и присутственность.
— Вы знаете, в деяниях апостолов — они там все передрались. Когда Петр допрашивал Ананию, тот упал к его ногам замертво, как подкошенный. А затем то же самое случилось с Сапфирой. Понимаете?.. — пророк обвел их всех взглядом. — Однако, кажется, вам это неинтересно? — он беспомощно поглядел на Палтыша. — Это про “туманку”, — пояснил он.
Глейзер сочувственно потрепал пророка по плечу.
— “Туманка”? — спросил Брудзкайтис.
— Это он так поволоку называет.
— Поволока, туманка… Один черт!
— Нам очень интересно, — сказал Глейзер.
Однако до пророка уже было не достучаться.
— Он вычитал эту историю в Библии.
— Ну, это ясно.
Палтыш сказал:
— Вот только Анания и Сапфира не были чудотворцами.
— А кем же?
— Это была просто супружеская чета. Они укрыли от общины часть денег, справедливо рассудив, что надо иметь хоть что-то на черный день.
— И что?
— Остальным это не понравилось.
— Давайте еще выпьем.
И снова выпили. К тому моменту, когда время перевалило за полночь, было рассказано немалое количество анекдотов и выпито почти столько же. Закуска закончилась. Они натужно смеялись, и у каждого за спиной как будто сидело по персональному демону. Демон со страшным синим отливом, прикусывал своей жертве загривок, и совершенно невозможно было понять, что его до сих пор сдерживает. Все делали вид, что ничего не происходит, и лишь морщились и терзали воротнички, между тем как клык все глубже вгрызался в плоть, и слюна уже стекала вниз, смешанная с кровью.
“Это так страшно, — думал Андрей, глядя на них, — что отмирает всякое чувство страха. Они смеются, как Сократ, только что узнавший о приговоре суда. Выпить цикуту и — к праотцам”.
